Неспособность быть человеком

Кирилл Медведев

Поэзия, обожаю поэзию,- сказал он, целуя пачку банкнот. Он говорил всерьез, но не смог удержаться от шутки, играющей на его имидж. - Она лучше бабы, -
добавил он. - А если хуже, то не намного.

-В 1946 году рассказ двадцатишестилетнего Буковски был опубликован в журнале "Портфолио" вместе с Лоркой, Сартром и Жене. Его отец, до этого считавший сына лентяем и пьяницей, принес показать журнал друзьям по работе. "Можно понять гордость папы за своего сына, - пишет биограф Буковски Говард Саунс, - однако Генри Буковски оказался совсем не прост - выдал рассказ сына за свой собственный. Начальство было до того поражено, что повысило его в должности."

Тогда же Буковски, вдохновленный стихами Уитмена, Джефферса, романом Джона Фанте "Спроси у Праха" и собственным (весьма небольшим к тому времени) опытом "low life" решил, что "поэзия есть самый короткий, приятный и убойный способ выразить то, что ему нужно." Постепенно обозначается круг интересов, точнее, предметов исследования - выпивка, женщины (желательно "легкого поведения", старше него и с каким-либо физическим или душевным изъяном), классическая музыка, ипподром - четыре столпа, на которых будет воздвигнута одна из самых радикальных литературно-биографических мифологий второй половины века.

Следующие пятнадцать лет Буковски пишет наряду с рассказами огромное количество стихов (вообще он всю жизнь писал много стихов - иногда по десятку в день) и рассылает их по журналам. "Он написал мне и попросил опубликовать его стихи, а иначе он, мол, покончит с собой, - говорил Джадсон Крюз, издатель из Нью-Мексико. "Я отказал ему и вернул стихи. Он явно не собирался этого делать..."

В середине пятидесятых появляется Барбара Фрай, издатель журнала "Арлекин", "одинокая женщина с легким физическим дефектом (отсутствие двух шейных позвонков заодно с легким искривлением позвоночника, производившие впечатление постоянной сутулости)", не понимавшая, как может человек, публиковавшийся в одном журнале с Жан-Поль Сартром, бездельничать, сидя дома, за пивом и программой скачек. Она стала его второй женой - а первой была Джейн Куни Бейкер, "наполовину ирландка, наполовину индианка, брошенная родителями и воспитанная в монастыре". Позже выяснилось, что эта цветистая биография от и до изобретена Буковски, а Джейн, умершая в 1962 году и ставшая позже героиней многих рассказов, стихов Буковски и его романа "Почтовое Отделение", была "дочь преуспевающего врача из Сен-Луиса", "алкоголичка, порвавшая с семьей" и "фактически проститутка". Джейн Куни Бейкер была старше Буковски на восемь лет.

Начало зрелой поэтической карьеры Буковски датирует 55-м годом, а его первый поэтический сборник "Цветок, кулак и звериный вопль" вышел в 60-м и содержал стихи, по словам Говарда Саунса, "мрачные и самоуглубленные". С тех пор все происходило по одному и тому же сценарию - появлялись не слишком богатые, но одержимые любовью к поэзии Буковски издатели и печатали его книги - почти в подполье, чуть ли не кустарным способом, часто себе в убыток. Тиражи не поднимались выше пятисот экземпляров, но время от времени книги переиздавались. Буковски о пребывании в квартире одного из своих издателей
в середине 60х:

"...А я продолжал писать стихи. Мы пили с тараканами, квартирка была крохотная, и страницы 5, 6, 7 и 8 лежали в ванне, помыться было невозможно, а страницы 1,2,3 и 4 лежали в большом чемодане, так что вскоре места не осталось вообще. Повсюду были кипы страниц по семь-с-половиной футов высотой. Мы аккуратно передвигались между ними... Имелась еще лестничная клетка. Так что Джон с Луисой спали там на матрасе, а с кроватью пришлось расстаться. Таким образом освободилось пространство на полу, куда можно было складывать кипы страниц. "Буковски, кругом Буковски! Я схожу с ума!" - говорила Луиса. Шныряли тараканы, мы пьянствовали, а печатный станок заглатывал мои стихи. Удивительное было время..."

Тогда же прошел слух, что Сартр и Жене объявили Буковски "лучшим американским поэтом". Никаких документальных подтверждений этому до сих не обнаружено - слух, по-видимому, исходил от самого Буковски. Выходка вполне в его духе - позже они с Джоном Мартином собирались придумать и поместить на обложку хвалебный отзыв Генри Миллера - "чтоб книжка лучше пошла".

Джон Мартин станет постоянным издателем Буковски с начала 70-х:
"Организовав "Блэк Спэрроу", я издавал ребят, полагавших, что они французские символисты. Издавал ребят, полагавших, что они сюрреалисты, так что приходилось подолгу корпеть над стихотворением, дабы уразуметь его смысл. И вдруг звучит этот голос из ниоткуда, и ты сразу понимаешь, о чем идет речь".

Стиль Буковски во многом определен влиянием Джона Фанте, голливудского писателя-сценариста 30-40-х, автора романа "Спроси у Праха" (потрясшего Буковски в конце тридцатых) - "про двадцатилетнего начинающего писателя, сына иммигрантов, чувствующего себя изолированным от общества. Он хочет писать о жизни и любви, но ему недостает опыта и в том и в другом, поэтому он поселяется в ночлежке, где знакомится с красивой девушкой и влюбляется в нее".

"Каждой его фразе присуща собственная мощь, - говорит Буковски. "Сама суть каждой фразы придает форму странице, как будто в нее что-то врезано. К тому же этот человек не боялся эмоций. Удивительно простое сочетание юмора и боли..."

В Артуро Бандини Буковски увидел себя самого - он был поражен, что действие романа происходит "в районе меблированных комнат через дорогу от библиотеки, в которой он читал книгу." Когда у Буковски появлялись деньги, он пил в местных барах, воображая себя частью мира Фанте. "Фанте был моим богом"."Он повлиял на все мое творчество."

После того, как в романе "Женщины" (1978 год) Генри Чинаски упомянул, что Фанте - его любимый автор, Джон Мартин, разыскав ослепшего, тяжелобольного и прочно забытого к тому времени писателя, заключает с ним договор на переиздание "Спроси у Праха" с предисловием Буковски. Буковски встретился с Фанте в больнице, после того, как тому отняли обе ноги, и сказал потом, что этот старик производил, несмотря ни на что, впечатление "непобежденного жизнью." Этой встрече посвящено стихотворение "Предложено к рассмотрению"...

Буковски писал стихи на протяжении почти полувека, и хотя его герой в общем оставался тем же, поэтика менялась. На раннем этапе - некоторая стихийность, языковая избыточность текстов - когда в зыбкое, неоднородное, пульсирующее пространство стихотворения вовлекаются самые разнообразные, порой, кажется, сугубо случайные мотивы. Ранние стихи Буковски почти все сделаны по единой схеме - в начале задается сюжетный план, вводится конкретный бытовой эпизод (разговор с полицейским, посещение окружного музея, хичхайкерский рейд через пустыню и т.п.), затем следует хаотичный поток ассоциаций, некий психоделический виток с непременным возвращением на землю в финале.

Буковски о своих ранних стихах:
"...я писал их на одном дыхании, не меняя ни строчек, ни отдельных слов. Я никогда их не редактировал и не перепечатывал. Если надо было исправить ошибку, я делал вот что: #########. Издатель одного журнала так и опубликовал подборку моих стихотворений со всеми этими ########." "Ранние стихи более лиричны, чем то, что я пишу теперь. Я люблю их, но я не согласен с теми, кто заявляет: "Ранний Буковски гораздо лучше". В моих нынешних стихах я пишу о вещах более конкретных. Я не считаю, что мои прежние методы хуже нынешних или наоборот. Они разные, вот и все."

Более поздние стихи (примерно с середины 70-х) - это плотные, напряженные сгустки сюжетной массы - повествования без начала и конца ("стихи Буковски это в основном рассказы, как и его проза" - Лоренс Ферлингетти). Однако сюжет у Буковски не самоценен - дойдя до последней фразы и, не обнаружив в ней ничего кардинального ("зажегся зеленый свет, и мы перешли дорогу" - что это за развязка?!), понимаешь, что смысл - в воссоздании отдельного фрагмента реальности - его внутренней морфологии, речевых и пластических движений героя, функциях мозга, нервной системы, и желудка. Стихи ("самый короткий, приятный и убойный способ") решают эту задачу лучше, чем проза. Чего стоят одни пробелы, эти рассыпанные по тексту паузы, как бы воссоздающие особую пластическую расхлябанность и мыслительную заторможенность персонажа. Именно благодаря сугубой визуальности, насыщенному конкретизму стихов и прозы Буковски, его образ оказался настолько выигрышным для кинематографа (см. "Barfly", "History of Ordinary Madness" и т.д., а также "Crazy Love" - экранизация, сделанная бельгийцем Домиником Дерудером - единственная, которую Буковски принял без оговорок).

"н а с а м о м д е л е на меня повлияли Гейбл, Кэгни, Богарт и Эррол Флинн..."

"Буковски и масскульт" - очень интересная тема. В его последнем романе "Макулатура" описание собственной смерти включено в повествование наряду с вывернутыми наизнанку клише фантастики и детектива. Роман "Женщины" сделан во многом по принципу малобюджетной "мыльной оперы" - сменяющие друг друга вполне однотипные мизансцены при одинаковом антураже. Помимо неизменно сладостной для массового читателя неразличимости биографического и беллетристического пластов, дело еще и в прямом лирическом пафосе, открытом надрыве, традиционно-поэтическом изводе "больной души" (в стихах Буковски это предстает опять-таки в абсолютно чистом виде, в отличие от рассказов), которые в контексте современной "постмодернистской ситуации" превращают Буковски (с его любовью к Пабло Неруде и Хемингуэю) в какую-то совсем уж реликтовую особь, в экспонат кунсткамеры. Его представление о себе во многом замешано на образе этакого тореадора-эксгибициониста (неслучайна любовь к брутальным массовым зрелищам - "...походы на бокс или на скачки давали некоторое представление о творчестве. Суть была неясна, но она помогала"), с упоением предъявляющего публике развороченные раны и текущую кровь...

Я ИСТОРГ НА НИХ ВСЕ ЧТО У МЕНЯ БЫЛО.

...Дело не в боязни сцены. Дело в том, что я там как гладиатор. Они кайфуют, глядя, как я пожираю собственное дерьмо.". Роман "Женщины":

Я шагнул вперед. Послышались смешки. Я еще не успел ничего сделать. Беру микрофон:
- Привет, вот он я, Генри Чинаски...
Все вокруг затряслось и загрохотало. Мне не надо ничего делать. Они все сделают сами. Но надо быть начеку. Они настолько пьяны, что мгновенно вычисляют каждый фальшивый жест, каждое фальшивое слово. Ни в коем случае нельзя недооценивать аудиторию. Они заплатили за вход, заплатили за выпивку, они намерены кое-что получить, и если ты им этого не дашь, они сметут тебя прямо в океан.
На сцене стоял холодильник. Я открыл его. Там было бутылок сорок пива. Я залез туда рукой, достал одну бутылку, содрал крышку, глотнул. Выпить было необходимо.
- Эй, Чинаски, а вот мы платим за выпивку! - выкрикнули у самой сцены.
Это был толстяк из первого ряда в почтовой униформе.
Я шагнул к холодильнику и достал пива. Подошел и протянул ему. Потом вернулся, залез туда рукой и достал еще несколько бутылок. Протянул их людям в первом ряду.
- Эй, а как же м ы? - раздался голос с галерки.
Я взял бутылку и швырнул ее в воздух. Потом бросил еще несколько. Отличные ребята. Они поймали все бутылки. И тут одна бутылка выскользнула у меня из руки и взлетела высоко-высоко. Слышу - разбилась. Все, думаю, хватит. Привиделся судебный иск: перелом черепной коробки.
Оставалось еще двадцать бутылок.
- Ну вот, а остальные - м о и!
- Всю ночь будешь читать?
- Всю ночь буду пить!
Аплодисменты, смешки, рыганье.
- ТЫ ЕБУЧИЙ КУСОК ДЕРЬМА! - выкрикнул какой-то тип.
- Спасибо, тетушка Тилли, - ответил я.
Я уселся, отрегулировал микрофон и начал читать. Стало тихо. Вот я на арене один на один с быком. Мне стало жутковато. Но я написал эти стихи. И я их читаю. Простейший способ раскрыть карты - ернический стишок. Я прочел его, и стены затряслись. Человек пять дрались, остальные рукоплескали. Меня ждет успех. Только бы продержаться.
Нельзя их недооценивать, но лизать им жопу тоже нельзя. Нужна золотая середина.
Я читал дальше, пил пиво. Постепенно нагружался. Читать становилось все трудней.
Я пропускал строчки, ронял рукописи на пол. Потом замолчал и стал просто пить.
- Вот здорово, - говорю, - вы платите, чтоб смотреть, как я пью.
Я поднапрягся и почитал еще немного. Под конец прочел несколько похабных стишков и завязал.
- Вот и все, - сказал я.
Они требовали еще.
Ребята с бойни, ребята из "Сиарз Робюк", вся братва со складов, где я служил и пацаном и взрослым, ни за что бы не поверили...

А вот как описывает Говард Саунс выступление Буковски в 1978 году в Германии:
"Был аншлаг - зал на двести мест был набит битком, и еще триста человек стояли в дверях - в пять раз больше, чем пришло на Гюнтера Грасса. Люди толпились в проходах, норовили схватить Буковски, когда он пробирался к сцене. Они совали ему бутылки с вином и скандировали его имя как на футбольном матче."

За всем этим понятно, почему бравировавший своим консерватизмом Буковски стал объектом культа среди рок-музыкантов. "Смерть Хендрикса меня не тронула. Смерть Дженис Джоплин жутко опечалила меня, ужаснула, потому что, я, говоря грубо, чувствовал с ней родство." ...Герой Буковски обращается к богу с молитвой о "хорошем сексе":

а теперь смотри...
я хочу поебаться
я всегда хотел поебаться
я хотел этого почти
постоянно.
то есть хорошо
поебаться а не так
как мне
доводилось.
хочу чтоб было много
шелка подвязки плоть
змеиный изгиб...

В конце 60-х Пол Маккартни заинтересовался новой литературой и попросил своего друга Барри Майлза найти поэтов, которых "Битлз" могли бы записать для одного из своих альбомов. В списке оказался Буковски, и вскоре Майлз вылетел в Лос-Анджелес чтобы сделать запись. Однако, когда все было готово, Буковски застеснялся записываться в студии, так что ему принесли на дом катушечный магнитофон. Уединившись, он записал на него около пятидесяти стихотворений, "перемежая их ворчанием по адресу Франсиса Кротти, который грохотал мотором под окнами". Буковски так разошелся, что записал на обе стороны катушечной пленки, в результате чего часть записи было испорчено. Проект не состоялся в связи с распадом "Битлз", а запись была выпущена на CD только в 1997 году.

Всегда поклонялся Буковски и Том Уэйтс, этот "певец прокуренных баров и бильярдных лун", просившийся, кстати, на главную роль в фильме "Barfly". В одном артистическом клубе Берлина регулярно проходят представления "Bukowski Waits For You" - музыка Уэйтса, стихи Буковски...

Последняя жена Буковски Линда Ли Бейль принадлежала к секте последователей индийского гуру Мейера Бабы. К этой же секте принадлежал и гитарист группы "The Who" Пит Тауншенд, близко общавшийся с Линдой Ли. Буковски, заподозрив Линду Ли в измене, возненавидел Пита Тауншенда, Мейера Бабу и группу "The Who".

Мадонна считает Буковски "самой замечательной творческой индивидуальностью в мире". Они познакомились через Шона Пенна, мужа Мадонны, друга Буковски. Когда Пенн с Мадонной гостили в трущобах у Буковски, соседи, считавшие того "чудаковатым пьяницей", удивлялись: "С какой стати к тебе приезжала Мадонна, Хэнк?". Буковски, однако, по словам его жены Линды Ли, "Мадонну переносил с трудом". "Она ему не нравилась, он в нее не верил". После развода Пенна с Мадонной, "симпатии Буковски остались на стороне первого", и он отказал Мадонне, когда та предложила ему сняться вместе с ней для альбома "Секс". "Она ведет себя так, будто открыла сам предмет", - говорил он.

Битники, к которым Буковски иногда по недоразумению причисляют, раздражали его своей публичной активностью - их эстрадный, "шестидесятнический" пафос раскрепощения казался ему, застарелому цинику, очередной обманкой, "сметаной грез", комком цыплячьих юношеских восторгов, а разжиженный, приспособленный под западные условия восточный мистицизм, которым многие их них увлекались, и вовсе - уморительным фарсом (см. рассказ "Грандиозная дзен-буддистская свадьба").

"Потом рядом с Лири появляется Гинзберг провозглашает Боба Дилана великим поэтом. самореклама знаменитостей, так и не слезших с детского горшка. Америка.".

Буковски также не нравилось, что битники большей частью гомосексуалисты. "Ходишь, - говорил он, - по кафе, и всюду поэты, заперевшись в сортире, лижут друг другу жопы, - говорит Джек Мишелин. "Он не любил Гинзберга, не любил голубых".

Известно, однако, и другое высказывание Буковски: "Как же постыдно, что лучшие любовные лирики со времен Уитмена это Гинзберг и Жене. Гомосексуализм не постыден. Постыдно то, что гомосексуалисты учат нас писать о любви"...

Одним из немногих битников, которого уважал Буковски, был Нил Кэссади, бывший любовник Гинзберга, прототип героя романа Керуака "На дороге" Дина Мориарти. Кэссади, несмотря на свою бисексуальность, был родственной Буковски душой - работал на фабриках, побывал в тюрьме, любил выпить пивка и поиграть на скачках. Когда они познакомились, Кэссади водил автобус "Веселых Проказников" Кэна Кизи.

В день их знакомства Буковски был обеспокоен тем, что Кэссади, накачавшись пивом, колесами и травой, собирается сесть за руль. "Шел дождь, и Кэссади начал демонстрировать то, что Гинзберг называл "водительской сноровкой и безрассудством", заключавшимися в гонках по встречной полосе на предельной скорости. Буковски писал позже, что никогда не забудет огромный автомобиль, выскочивший им наперерез, когда Кэссади ломился сквозь поток машин - он представил, как в них "вот-вот въедет эта катящаяся громада из стали и кирпича, но решил, что ничего страшного, потому что умирать все равно придется."

По воспоминаниям Джона Брайана, известного деятеля андеграунда, Буковски вел себя не так смирно. "У Буковски случилась истерика. - Останови машину! - кричал он. - Дай мне вылезти! - Пошел на хуй! - кричали "проказники" с переднего сиденья, и, когда они в итоге остановились, обнаружилось, что "Буковски наложил в штаны".

Незадолго до разрыва с Кэссади, Буковски говорил, что Керуак написал основные главы его жизни, а он, может быть, напишет последнюю. Пророчество сбылось - две недели спустя Кэссади нашли мертвым в Мехико.

Еще одним близким другом Буковски был поэт-битник Гарольд Норс, которого он ценил очень высоко и называл "божеством". Норс вспоминает, что Буковски трезвый не был "ни агрессивным, ни заносчивым", всегда хвалил чужое творчество, был вежлив и обходителен, а за бутылкой превращался в самовлюбленного хвастуна, который лез на рожон и был не прочь оскорбить слух Норса словечком "фэг"("педрила"), которое он к тому же издевательски растягивал: "хорошо хоть Норс не из этих смазливых фэ-э-э-гов". Гомофобия раздражала Норса, ему казалось, что Буковски пытается таким образом скрыть свою бисексуальность. Норс утверждает, что Буковски, напившись, доставал свой член и просил его показать свой. "Ему нравилось смотреть на мужские члены" - говорит Норс. Он говорит также, что "не мог и помыслить о сексе с другом". "Я занимался сексом с самыми красивыми юношами Калифорнии, а тут это чудище с багровым рябым лицом, как Призрак Оперы, с животом, вываливающимся из штанов, как ворвань".

...В 1967 году Джон Брайан предложил Буковски вести колонку в газете "Open City". - Назовем ее "Записки старого козла", - предложил он. - Ты ведь старый козел, правда же?

На заседаниях редколлегии этой "сраной хиповской газетенки" Буковски скучал. "Команде явно не хватало буйства. На удивление тихие, неживые, и излишне упитанные для своих лет. Сидели, отпускали антивоенные шуточки или шуточки на тему травы.

Все понимали эти шутки, кроме меня. Свинью в президенты. Что это за херня? Их это будоражило. Меня утомляло."

Позже один из членов редколлегии Джек Мишелин написал стихотворение в прозе: "Он не старый козел. Он никогда не был старым козлом. Он американская почтовая марка."

Хиппи почитали Буковски. Он посвятил им стихотворение "Гений Толпы":

Лучшие Убийцы Те
Кто Выступают Против Убийства
А Лучшие В Ненависти Те Кто
Выступают За Любовь
И ЛУЧШИЕ В ВОЙНЕ
В КОНЕЧНОМ СЧЕТЕ ТЕ
КТО ВЫСТУПАЮТ ЗА МИР

"Все курили траву и закидывались кислотой, а Буковски это не занимало. Буковски считал, что это подделка. Тимоти Лири и хиппи. С какой-то стороны он был прав," - говорит друг Буковски поэт Стив Ричмонд. "Да-да, ЛСД - прямо бум какой-то, все им закидываются. Прими кислоту - и ты уже поэт, интеллектуал. Фуфло это все." - писал ему Буковски. В биографии Буковски "Сжатый в Объятиях Безумной Жизни" есть фотография Ричмонда - белесое, будто обожженное кислотой лицо, нелепо нависшее над неестественно смуглым туловищем. И комментарий: "поэт Стив Ричмонд, считавший, что Буковски относится к наркотикам по-ханжески.".

(Вообще, подписи к фотографиям в этой книге достойны пристального внимания:

"На снимке, сделанным в июле 1947, двадцатисемилетний Буковски выглядит исключительно благообразно - позже он утверждал, что в этот период занимался бродяжничеством". "Поэт Уильям Уонтлинг упился до смерти после того как его друг Буковски опубликовал саркастический рассказ о нем. Буковски пытался соблазнить его скорбящую вдову, Рут, которая ему этого не простила.")

"Бескомпромиссная личная философия во всем - убедительная, хотя вызывающая, отрицание изнурительной работы и жестких установок, фальши и претенциозности, осознание того, что человеческое существование зачастую плачевно, и люди порой жестоки друг к другу".
(Говард Саунс)

"Его занимала повседневность - почтовый служащий, пытающийся наскрести на ренту, нечто в этом духе. Его не интересовал ни Вьетнам, ни поп-музыка, ни футболки с цветными шнурками, ни Движение за Гражданские Права. Если он говорил о политике, то нечто провокационное, типа какой славный малый был Адольф Гитлер".

...сидеть в маленькой комнатке
пить пиво из банки
и сворачивать сигарету
слушая Брамса
по маленькому красному радио... -

Ну конечно, скромным запросам апатичного "почтового служащего" Буковски, продрейфовавшего на алкогольных парах по периферии "бушующих 60-х", никак не могли соответствовать дутые идеалы контр-культуры. Как и многое другое - пропаганда, социальные утопии, амбиции литературной элиты (Америку с ее "мечтами" и ценностями Буковски не жаловал, но и марксизмом, в отличие от многих собратьев-интеллектуалов, не увлекался). На фоне бурлящей коммунальными мифами Америки он сумел блестяще реализовать свою личную утопию повседневности, индивидуальную мифологию, противопоставив провокативно детальное (вплоть до настойчивых упоминаний о посещении уборной и т.п.) описание частной жизни всеобщим коллективистским порывам, любым проявлениям "групповой формы", которые сквозят так или иначе на заднем плане большинства его сюжетов - то хиппизм, то религия, то битничество, то политика, то забитые ханжи-обыватели, то любители оргий, то адепты здорового питания, то группа поэтов-интеллектуалов "Black Mountain", то секта Мейера Бабы.

Буковски пишет о единственно возможной реальности, она не имеет альтернативы и не предполагает выхода. Побег невозможен. Одиночество героя Буковски - это одиночество человека, стоящего на земле, со слезами и смехом принимающего ее боль и скудные блага, тогда как все вокруг давно поселились в жалких иллюзорных мирах. Границы вселенной сдвигаются до пределов личного опыта - даже если он состоит в простом передвижении от дома до винной лавки с единственной мыслью о скорейшем возлиянии. Но сквозь флер индивидуальных жестов и переживаний, поверхностно-предсказуемую эксцентричность своего персонажа, глумливую маску шокинга, цинизма и мизантропии всю жизнь смотревший в одну точку Буковски высмотрел некий коренной излом, трещину, прошедшую по сердцевине - то в ли самой человеческой природе, то ли в ее мужской ипостаси, то ли в отношениях между "обществом и индивидом" (хотя не стоит сводить всего Буковски к пафосу "записок из подполья"), то ли отношениях между мужчиной и женщиной. Эта трещина обнажает ключевую, хотя и открытую толкованиям максиму:

"IMPOSSIBILITY OF BEING HUMAN".

...Люди хватают наугад все, что ни попадя: коммунизм, здоровая пища, серфинг, балет, гипноз, групповая психотерапия, оргии, мотоциклетная езда, травы, католицизм, тяжелая атлетика, путешествия, здоровый образ жизни, вегетарианство, Индия, рисование, писание, ваяние, музицирование, дирижирование, туризм, йога, совокупления, азартные игры, пьянство, тусовки, замороженный йогурт, Бетховен, Бах, Будда, Иисус, машина времени, героин, морковный сок, самоубийство, костюмы индпошива, самолетные прогулки, Нью-Йорк Сити - а потом все это рассеивается и исчезает. В ожидании смерти люди ищут, чем бы себя занять. Хорошо, наверное, когда есть выбор.

Я свой выбор сделал. Я взял четверть галлона водки и врезал, не разбавляя. Эти русские понимают, что к чему...

По поводу русских. Отвергая соблазн видеть в Буковски этакого свойского парня, "калифорнийского Веничку", чуть ли не выразителя русского национального менталитета, и не находя прямых аналогов его поэзии в современной русской традиции, я все же провел бы параллель с участниками "лианозовской группы" - Буковски объединяет с ними то густое старческое бормотание, то болезненно-настойчивое "погружение в повседневность". Искатели "последней правды"... Всеволод Некрасов погружается в раскрепощенную речевую стихию (про стихи Буковски тоже, кстати, говорили, что это "живая речь, пришпиленная к бумаге"), а, например, Игорь Холин - в жестокий и примитивный быт рабочих предместий (одна из его книг называется "Жители барака" - "меблированные комнаты" Буковски суть те же бараки):

Дамба. Клумба. Облезлая липа.
Дом барачного типа.
Коридор. Восемнадцать квартир...
У Макаровых пьянка. У Барановых драка... и т.п.

Можно вспомнить и жесткую алкоголически-параноидальную эстетику Олега Григорьева, а также Николая Глазкова с его знаменитым "Я на мир взираю из-под столика" (после чтения Буковски подобный взгляд начинает казаться едва ли не самым трезвым). Интересно, что на российской почве подобная линия неизбежно уклоняется в ироническую травестию, в лубок, то есть, происходит, так или иначе, некоторое спасительное отстранение - феномен, объясняемый, возможно, многовековой традицией скоморошества и юродства. Американская же поэтическая традиция с ее молодым уитменианским витальным пафосом подобного выхода не предполагает.
Как не предполагает и растворения автора в игровой, фольклорной, надиндивидуальной стихии. Вот что писал о параллелях между российским и американским андеграундом поэт, знаток петербурской и московской подпольной культуры 60-70-х Константин Кузьминский: "...И тем не менее, контакт был. Не на уровне реалий, но скорее, на уровне эстетики, духа. Дух был тяжелый не в одном Советском Союзе. Когда же я увидел башню Техасского университета (кальку с той, что на Воробьевых-Ленинских), все встало на свои места. Эстетика ОБЩАЯ (не индивидуальная) зарождается, похоже, повсюдно: как бы некий пояс эфира, заражающий сразу всю Землю...

В этой общности массовых идеологий, точнее - идеологий для масс, нет места для - будь то "битников" США или "барачников" СССР, что порождает и сходность течений. Наркотики, музыка, темы - все было общее, несмотря на океан." Надо сказать, что для битников место в конечном счете нашлось - они давно и прочно вошли в американский литературный истеблишмент, а вот Буковски, по словам молодых американских поэтов, приезжавших на московский поэтический фестиваль в сентябре 1999 года, и по сей день - bad boy и infant terrible. Не обнаружен он и в недавно вышедшей "Библии американского андеграунда". Это удивительно и почему-то приятно - место Буковски в литературе не определено, статус не ясен. Ясно только, что ему самому бы это все понравилось.

В конце жизни, уже неизлечимо больной, он отказался от спиртного и табака, пробовал, по совету жены Линды Ли, медитацию и альтернативную восточную медицину (сижу возле дома/ голый, в 8 утра, втираю в тело/ кунжутное масло, боже, до чего я дошел?), но своего добился - в переваривающем все и вся организме "пластикового мира" так и остался неудобным, чуждым, анахроничным элементом, брюзжащим и хрипящим "старым козлом", нечистью, одиноким ворчливым духом меблированных комнат, баров и ипподромов... А также "Великим Буком", "лучшим американским поэтом", виртуозно спутавшим лиризм с цинизмом, любовь к музыке и поэзии с ненавистью к "культуре", повенчавшим "розу с жабой" (или с жопой - см. проблему "геморроидального дискурса у Буковски") - так, как никому до сих пор не удавалось...

прохладная летняя ночь.
неподалеку простерся, содрогаясь,
ад.
я сижу на стуле.
cо мной шесть
моих кошек.

я беру бутылку воды,
делаю большой глоток.

все будет гораздо хуже,
чем сейчас.
и гораздо лучше.

я жду.

(1993 г.)

Источник:

Комментарии

поклонник В аватар

хорошо написано!

Chinaski аватар

Я посмотрел фактотум и я плакал в конце. Мне жаль,что он умер тогда, когда я родился...