Вспышка молнии за горой.

Чарльз Буковски.
Второй сборник стихов Чарльза Буковски, опубликованный уже после его смерти.
Вспышка молнии за горой (The Flash of Lightning Behind the Mountain)

Часть 1

Одинокий и злобный,
слежу я.
За старушками в магазине.

Немец

Быть немецким мальчишкой
В Лос-Анджелесе двадцатых...
Мне приходилось тяжко.

Антигерманские нравы тогда
Цвели пышным цветом —
Последствия Первой мировой.
Стаи местных парней
Гоняли меня по округе И орали:
«Держи, держи немчуру!»
Поймать меня они не сумели ни разу.
Я был словно кот.
Я знал все ходы и выходы
Скверов и переулков.
Я вмиг перемахивал через ограды в шесть футов,
Исчезал на задних дворах, в дальних кварталах,
На крышах гаражных и в сотне других укрытий.
Но, в общем, они не больно-то и старались
Меня поймать, боялись — вдруг да пырну ножом
Или просто выколю глаз!

Длилось все это чуть меньше полутора лет,
А потом прекратилось — как-то резко и враз.
Меня кое-как признали (не слишком, но все же),
Я большего и не желал.
Эти сукины дети были американцы,
Они родились здесь, отцы их и матери — тоже.
Их звали Бейкеры, Салливаны и Джонсы.
У них были бледные лица и часто — толстые пуза.
У них текло из носов, и на их поясах
Красовались огромные пряжки.
Я решил — никогда не стану американцем!
Героем моим был барон Манфред фон Рихтхофен,
Легендарный немецкий ас,
Уничтоживший восемьдесят их лучших пилотов,
И с этим они
Ни черта не могли поделать.
Их родители не выносили моих
(Я сам, кстати, тоже).
Я решил: вырасту — буду жить
Где-нибудь типа Исландии,
Никогда никому не стану дверь отпирать,
Буду жить чем пошлет Бог,
Жить с прекрасной женой и дюжиной диких зверей. Вот так все примерно и вышло!

Старая дева

Она была очень тощей, седенькой, сгорбленной.
Она каждый день стояла у самых дверей
Первого международного банка Сан-Педро.

Люди входили и выходили,
Она подбиралась поближе
И тихонько
Просила милостыню —
У этого или того...

Когда у меня просят денег,
Процентов на семьдесят пять
Я подаю, но в двадцати пяти прочих
Инстинктивно чувствую неприязнь —
И просто не ощущаю
Желания подавать.

Старушку у банка я невзлюбил сразу,
Довольно долго она была мне неприятна.
Мы понимали друг друга уже без слов —
Просто я вскидывал руку жестом отказа,
А она торопливо шла прочь.
Это случалось так часто,
Что она
Запомнила мое лицо и больше не подходила.

Как-то днем я, сидя в машине,
Следил за ней.
Из ее двадцати попыток
Семнадцать были удачны.

Она снова тихонько кого-то взяла за рукав...
Я уехал — и вдруг ощутил
Острое чувство вины за свою толстокожесть,
За привычку отказывать старой деве.

А позже
На ипподроме, что в Голливудском парке,
Между шестым и седьмым заездом,
Я снова встретил ее, она пробиралась
Между рядами.
Сгорбленная и тощенькая,
В костлявой ручке зажата
Толстая пачка купюр.
Ясно, она собиралась поставить
На следующий забег.

У нее, конечно, было полное право
Здесь находиться,
Ставить свои деньги с нашими наравне.
Она ждала и желала
Того же, чего желают и ждут
Едва ли не все люди, —
Удачи.

Я наблюдал: вот она
Дошла до конца прохода,
Остановилась, заговорила
С молодым человеком, он улыбнулся
И протянул ей квитанцию.
Я решил — хватит мне отвлекаться,
Поднялся и отошел
К окошку тотализатора,
Чтобы сделать свою ставку.

Возвращаясь к себе на место,
Я спускался по лестнице, а она
Поднималась навстречу.
Мы встретились взглядом, и машинально
Я поднял руку —
Тем самым жестом, который она
Так часто видала у банка.

Она посмотрела в упор,
Голубые глаза не мигали. И, проходя
Мимо меня по ступенькам,
Она сказала:
«Пошел ты!»
Конечно, она права.
Это — закон выживания.
Так поступает компания «Дженерал моторе»,
Так поступаете вы,
Так поступают кошки,
Так поступают птицы, нации и народы.
Так поступаю я, наши близкие так поступают.
Даже боксеры — и те так иногда поступают!
Это случается всякий раз,
Когда вы покупаете хлеб,
Часто это становится ужасом и безумьем —
И случается вновь,
Случается в кабинетах врачебных
И в переулках ночных,
Везде где угодно,
Ежесекундно,
Снова и снова —
Все мы хотим выжить!
Это — не побороть.
Это — привычно.
Это — обычная жизнь,
Уж так оно есть.

Я вернулся и сел.
Хотел поразмыслить,
Но так ничего толкового
И не придумал...

Когда же лошади
Вырвались из ворот
Под свист пригнувшихся к седлам жокеев,
Одетых в шелк —
Оранжевый, голубой,
Слепяще-розовый, желтый,
Салатовый и зеленый
(Безумная радуга сдержанной ярости),
По крикам толпы хлестнуло
Солнечным светом...
И я неожиданно понял — мы все навеки
Запутались в созданных нами самими сетях.
И я немедля простил
Старой деве
Ее принадлежность.

Птицы

Резко, отчаянно
В воздухе пахнет убийством,
Когда меж ветвями снуют летние птицы,
Шумно щебечут, смущая воображение...

Попугай престарелый,
Сроду не говоривший,
Сидит, размышляя, в китайской прачечной —
Сердитый,
Забытый,
Безбрачный.
Перья его крыльев —
Алые, не зеленые,
Мы с ним узнаем друг в друге
Собратьев по долгой, впустую истраченной жизни.

...Вторая жена меня бросила из-за птиц —
Я выпустил их из клетки.
Желтая — та, со сросшимся плохо крылом —
Слетела влево и вниз,
Свистящая, точно органные мехи,
Кошачья добыча;
Вторая — та,
Ядовито-зеленые перья,
Пустая головка с наперсток —
Ракетой взлетела ввысь,
В небо пустое,
Исчезла, точно угасшая страсть,
Точно вчерашнее желанье,
Покинув меня
Навеки.

Когда же моя жена
Вернулась домой ввечеру,
Вся — пакеты, планы, надежды,
Уловки и ярая жадность, —
С сияющим видом
Сидел я над перышком желтым
И музыку впитывал слухом —
Ту, что она,
Как ни странно,
Не в силах была
Услышать.

День игры

Эта дамочка вечно ко мне цеплялась —
И то ей не так, и это...
«Кто спину тебе исцарапал?»
«Да без понятия, детка, наверно —
ты...»

«Спутался с новой шлюхой?!»

«Что за засос на шее?
Горячая, видно, девка!»
«Где? Детка, я ничего не вижу».
«Где?! Вот же! Слева — на шее,
Слева!
Видно, завел ты ее круто!»

«Чей у тебя номер записан
На спичечном коробке?»
«Что там за номер?»
«Вот этот вот! Телефонный!
И почерк — женский!»
«Да сдохнуть мне, если помню, откуда он взялся...»
«Вот позвоню сейчас — и проверю,
Да, позвоню!»
«Действуй давай».
«Нет, я порву его в клочья, номер этой мерзавки,
В клочья порву!»
«Ты трахался с нашей соседкой!
На нашей кровати!
Пока я была на работе!»
«Чего?»
«Мне другая соседка сказала! Сказала — она явилась
Прямо в нашу квартиру!»
«Ах, эта... она просто сахар
У нас одолжила».
«Сахар, как же! Ублюдок, ты ее трахал
Прямо у нас дома, прямо на нашей кровати,
На глазах у нашего пса!»
«Да она только сахар просила, она здесь
Пару минут пробыла».
«По-быстрому перепихнулись?!»

А потом я узнал — она трахалась с доставщиком пиццы
Прямо в его фургончике,
Трахалась с продавцом столовых приборов
В мужском туалете, у писсуара, .
В кабинке для инвалидов.
И было еще что-то такое с газовщиком —
Полагаю, минетик, не больше.

Она выставляла меня дураком,
Прикрывалась щитом своих обвинений —
А сама изменяла напропалую,
Чуть ли не каждый день.
А когда я припер ее к стенке, она
Ответила мне:
«И ЧТО?!»

Я ее выставил.
Мы из-за пса судились — выиграла она.
И когда молодая соседка снова зашла
Спросить сахарку,
Она задержалась подольше,
Чем на минутку-две...

Газы

У бабки моей была большая проблема
С испусканием газов.
Она бывала у нас только по воскресеньям.

Садилась к обеду —
И испускала газы.
Она была очень толстой,
Ей было восемьдесят,
Любила большие стеклянные брошки —
Вот первое, что вы замечали,
Не считая, конечно, газов.
Она испускала газы,
Стоило только подать обед — громкими залпами
С перерывами где-то в минуту, Так —
Раза четыре иль пять,
Пока мы клали на тарелки печеный картофель,
Разливали подливу,
Резали мясо.

Никто не сказал ей ни слова,
Тем более — я.
Мне было всего шесть лет.
Говорила только она — моя бабка.

После четвертого или пятого залпа
Она усмехалась небрежно:
«Я вас еще всех тут переживу!»
Не больно-то мне это нравилось:
Сначала она пукает,
А потом выдает такое!

И — каждое воскресенье:
Она (папина мама),
Каждое воскресенье — газы и смерть,
Печеный картофель, подлива,
Большая стеклянная брошка.

Воскресные эти обеды всегда кончались
Мороженым,
Яблочным пирогом
И громким скандалом —
Не важно, из-за чего.
Бабка моя наконец вылетала из дома
И на поезде красном возвращалась
К себе в Пасадену.
В доме воняло еще, наверное, с час.
Отец мой бродил по столовой,
Как опахалом, вонь разгоняя газетой,
И говорил: «Это все из-за чертовой кислой капусты,
И зачем она ее ест!»

Загадочная нога

Прежде всего — найти, где у этого дома парковка,
Было очень и очень непросто.

Совсем рядом был главный проспект —
И неслись по нему безжалостные убийцы,
Выдававшие пятьдесят пять в зоне
Ограничения до двадцати пяти.
Один прижимался к моему бамперу так тесно,
Что я наблюдал его искаженную рыком рожу
Прямо в зеркальце заднего вида —
И я оттого ухитрился проехать
Мимо узкого переулка, — а если бы не проехал,
Свернул бы прямо к левому краю дома, к самой парковке.
Я выехал на соседнюю улицу, свернул направо,
А после снова направо. Заметил дом —
Безжалостно-синее нечто —
Снова свернул направо — и наконец увидел:
Крошечный знак «парковка».
Подъехал.
Охранник не поднял красно-белый
Деревянный шлагбаум.
Он просунулся головой в окошко.
«Вам чего?» — он спросил.
Он был вылитый киллер в отставке.
«К доктору Мэнксу», — сказал я.
Он взглянул на меня с сомненьем и проворчал:
«Проезжайте!»
Полосатый шлагбаум поднялся. Я заехал,
Покружил, покружил еще,
Нашел наконец свободное место — далековато,
С футбольный так стадиончик от дома.
Вошел.
Отыскал кое-как
И двери, и лифт,
И нужный этаж,
И нужное отделенье.
Вошел.
В вестибюле народу было — битком.
Старушка одна
С регистраторшей говорила.
«Но можно к нему сегодня?»
«Нет, миссис Миллер. Пришли вы
В нужное время — однако спутали день.
Сегодня среда, а записаны вы
На пятницу».
«Но мне пришлось — на такси... Я человек старый,
С деньгами плохо, нельзя ли к нему сегодня?»
«Миссис Миллер, мне жаль, однако записаны вы На пятницу.
В пятницу и приходите!»
Миссис Миллер ушла — одинокая,
Бедная, дряхлая,
Поплелась она к двери.
Я выскочил ловко вперед. Назвал свое имя.
Велено было сидеть и ждать.
Сел среди прочих.
Заметил журнальный столик, полный журналов.
Подошел. Взглянул на журналы.
Странно — но ни один из них не был свежим.
Если честно, все они были
Годовалой давности —
Или больше.
Сел.
Тридцать минут прошло.
Потом сорок пять.
Час.
Сидящий рядом мужчина заговорил:
«Я жду полтора часа», —
Сказал он.
«Кошмар, — говорю. — Они не должны поступать так!»
Он не ответил.
В этот момент регистраторша назвала Мое имя.
Я встал. Заявил ей — вон тот мужчина прождал
Уже полтора часа.
Она не дрогнула бровью.
Сказала: «Прошу за мной...»
Следом за ней я прошел через темный холл.
Она отворила. Указала: «Сюда!»
Я вошел, и она затворила за мною дверь.
Сажусь — и смотрю на схему
Человеческого тела,
Висящую на стене.
Вижу и вены, и сердце, и внутренности —
Все на свете.
Здесь холодно и темно —
Темнее, чем в холле.
Прождал я, может, минут пятнадцать —
И дверь открылась.
Вошел доктор Мэнкс,
За ним — девица с усталым лицом,
В белом халате, в руках — отрывной блокнотик.
Вид — депрессивный.
«Ну-ну, — сказал доктор Мэнкс, — и что у нас здесь?»
«Нога», — отвечаю.
Гляжу, как девица строчит в блокноте.
Большие буквы. «НОГА».
«И что же у нас с ногой?» — вопрошает доктор.
«Болит», — отвечаю.
«БОЛИ», — строчит девица.
Потом заметила, как я гляжу в блокнотик, —
И отвернулась.
«Заполнили вы формуляр, который вам дали
В регистратуре?» — интересуется доктор.
«Не дали мне формуляров», — я говорю.
«Флоренс, — сказал он, — выдайте формуляр».
Она извлекла формуляр из своего блокнота —
И протянула мне.
«Заполните, — попросил доктор Мэнкс, —
Мы скоро вернемся».
Они удалились. Я принялся заполнять.
Все как обычно — имя, фамилия, адрес,
Телефон и место работы, родные — и т.д., и т.п.
Долгий список вопросов.
Ответил на все «нет».
Сижу и сижу.
Прошло уже двадцать минут —
Они наконец вернулись.
Доктор стал ногу мою крутить — и этак, и так.
«ПРАВАЯ», — намекаю.
«Ох», — говорит он.
Флоренс строчит
Что-то в своем блокноте.
Может - «НОГА - ПРАВАЯ»?
Доктор меж тем на правую переключился.
«Так больно?» «Немножко больно». «Не сильно?» «Да нет».
«А если ТАК — больно?»
«Немножко».
«Не сильно?»
«Ну, вообще-то болит вся нога,
Но после такого —
Болит сильнее».
«Новее же НЕ ОЧЕНЬ?»
«А что значит «очень»?»
«Так, чтобы вы на ногу стать не могли».
«Стать я могу».
«Ну-ну... пожалуйста, встаньте!» «Ладно».
«Отлично. Теперь покачайтесь на пальцах —
взад и вперед, взад и вперед».
Качаюсь.
«Очень болит?» — говорит он. «Да нет, средне».
«Знаете что?» — говорит доктор Мэнкс.
«Да нет, не знаю...»
«У нас тут с вами — Загадочная Нога!»
Флоренс опять застрочила
В своем блокноте.
«Моя?»
«Очевидно.
Что с нею не так — я не знаю.
Зайдите-ка снова деньков через тридцать».
«Так через месяц?»
«Ну да, а пойдете обратно —
Подойдите к девушке за столом».
С этим они удалились.
На рецептурном столе уже ожидал
Длиннющий ряд белых флаконов
С оранжевыми ярлычками.
Девушка за столом мельком взглянула...
«Четыре флакона».
Беру.
Пакета она не дала,
Засунул в карманы.
«Сто сорок три доллара», — сообщает.
«Сто сорок три?!» — вопрошаю.
«Ну да — за таблетки».
Я достаю кредитку.
«Не принимаем кредитки», — она заявляет.
«Но у меня с собой нет столько наличных!»
«А сколько есть?»
Лезу в бумажник.
«Доллара двадцать три...»
«Что ж, мы возьмем двадцать три, а после
Пришлем вам счет».
Я протянул ей деньги.
«Увидимся через месяц», — щебечет она с улыбкой.
Я вышел. Прошел в вестибюль.
Мужик, что прождал полтора часа, по-прежнему ждал.
Вхожу в коридор. Дохожу до лифта...
Первый этаж.
Выход.
Потом парковка.
До машины моей —
Как через футбольное поле.
Правая нога, которую доктор Мэнкс
Дергал и мучил,
Болела, как черт знает что.
Добрел кое-как до машины. Залез и завел.
Скоро я снова несся уже по проспекту.
Гнал — а четыре флакона таблеток
Болезненно жали в карманах.
Так, теперь мне осталась только одна сложность —
Жене сообщить свой диагноз.
«Загадочная нога».
Я слышал уже ее голос:
«Что?! Да что ты несешь?!
Как — не сумел объяснить,
ЧТО у тебя с ногой?!
Что значит — он сам не знает?!
ЧТО ТАМ ЕЩЕ за таблетки?!
Дай-ка взглянуть!!!»
За рулем я крутил радио —
Все пытался найти
Спокойную музыку.

Таковой не сыскалось.

Спокойно, кретин

Эту реальность
Придется принять — не важно,
Стоишь ты весь день у конвейера,
Гробишься ли на шахте,

Приходишь ли вечером поздним
С фабрики упаковочной —
К трем ребятишкам, Кидающим
Старые теннисные мячи
О стены квартиры двухкомнатной,
Где спит толстуха-жена
И подгорает ужин.

Эту реальность
Придется принять.
Реальность, в которой — множество стран,
Заваленных ядерной хренью, которой хватит
Взорвать
Даже сердце Земли
И подарить наконец
Сатане возможность
Вызволить алую лаву
Кипящего рока.
Эту реальность
Придется принять —
Когда сломаются стены
Всех в мире психушек,
Когда ошалелых безумцев толпы
Наши мерзкие улицы
Заполонят.
Придется тебе принять
Страшную эту реальность!

Нелитературный денек

Роджер явился — подстриженная бородка,
Дымящая трубочка...

Учит литературе в престижном университете.
Литератор такой старомодный: как только откроет рот —
Спорю, услышите что-то
Типа «Хэм», «Бальзак»
И «Фицджеральд».

Я с Гердой пил — она сидела на «спиде».
Лорейн отключилась в спальне — понятия не имею,
На чем сидела она.

Роджер сел. Ухмыльнулся.
Я протянул ему пиво. Он выпил залпом. Я дал вторую банку —
И тут он начал трепаться:
«Знаешь — Селин с Хемингуэем
Умерли в тот же день?»

«Не-а, не знал».

«А знаешь — Уитмен был педик?»

«Не верь всему, что читаешь».

«Эй, а что за красотка в этой кровати?»
«Эта? Лорейн...»

Потрепавшись немного, Роджер
Встал, доплелся до спальни и влез на кровать
Рядом с Лорейн — в ботинках и полном прикиде.
Лорейн не заметила.

«Эй, детка!»

Роджер залез ей в вырез.
Схватил за грудь.

Лорейн соскочила с кровати: «Ах ты, поганая сволочь!
Что это ты творишь?!»

«Ох, извиняюсь...»

Лорейн вбежала в гостиную.

«ЧТО ТАМ ЗА СУКИН СЫН?! ЭТОТ МУДАК
НАЧАЛ КО МНЕ ПРИСТАВАТЬ!!!»

Роджер вышел из спальни.
«Господи, сожалею! Клянусь, я не хотел оскорбить вас...»

«ДЕРЖИ ПОГАНЫЕ РУКИ
ПРИ СЕБЕ, МАТЬ ТВОЮ ТАК И ЭТАК,
ВОНЮЧИЙ КУСОК ДЕРЬМА!»

«Точно, — сказала Герда, бросая пустую банку на мой ковер, —
Лучше пойди подрочи!»

Роджер помчался к двери. Открыл. Постоял на пороге.

Закрыл за собою дверь —
И растворился в пространстве.

«ЧТО ЭТО БЫЛ ЗА МАНЬЯК?!» — взревела Лорейн.

«И правда, кто это?» — спросила Герда.

«Просто мой друг Роджер», — ответил я им.

«ПРАВДА? НУ, ТАК ВЕЛИ ЕМУ
ДЕРЖАТЬ ПРИ СЕБЕ РУЧОНКИ!»

«Велю», — обещал я Лорейн.

«Понять не могу — и откуда у тебя
Такие дружки-ублюдки», — сказала Герда.

«Сам не знаю», — я отвечал.

Покакать

Он сказал мне — я помню,
Когда мне было шесть или семь,
Мать бесконечно таскала меня к врачу
И причитала: «Опять он не какал!»

Она вопрошала меня:
«Ну как, ты покакал?»
Похоже, то был любимый ее вопрос.
И, конечно, не стоило лгать — у меня
С каканьем были большие проблемы.
Внутри у меня все связалось узлами —
И родители были тому причиной.

Я смотрел на эти гигантские существа —
Мать и отца — и видел их страшную глупость.
А иногда мне казалось: их глупость — просто притворство,
Ведь глупым настолько попросту
Быть невозможно.
Но — нет, никакого притворства!
Из-за этого у меня кишки перекручивались,
Точно соленые крендельки.

Понимаете, мне ПРИХОДИЛОСЬ жить с ними.
Они объясняли, что мне делать, когда и как.
Они давали мне крышу над головой,
Кормили и одевали.
И — хуже всего — мне просто
Некуда больше было податься. Выбора никакого:
Приходилось быть с ними.

Понимаете, в этом возрасте я еще мало что знал,
Но чувствовал четко: они — просто глыбы плоти,
И все.

Хуже всего были обеды: сплошные слюни,
Чавканье и идиотские разговоры.
Я старался смотреть только себе в тарелку. Пытался
Глотать обед, только он
В желудке словно бы превращался в замазку.
Я не переваривал ни родителей, ни жратву.

Наверно, так, потому что покакать —
Для меня было сущей пыткой.

«Покакал ты или нет?»
И вот я опять — у врача в кабинете.
Он был малость умнее родителей,
Но — не намного.

«Ну-ну, молодой человек, так значит, вы снова не какали?»

Он был толст, изо рта его дурно пахло. И потом воняло.
Золотая толстая цепь от карманных часов
Болталась на брюхе.

Я думал — уж этот-то какает вволю.

Я смотрел на мать.
Задница у нее была мощная.

Воображал ее, сидящую на унитазе,
Какающую, с вытаращенными глазами.
Она была такой безмятежной —
Голубка, и только!

Оба они какают, сердцем чувствовал я.
Вот гнусные люди!

«Итак, молодой человек, вы никак не можете какать,
Да?»

Он часто над этим подшучивал:
Он, дескать, может, она тоже, весь мир — может...
А я — не мог.

«Ну вот что. Пропишем-ка мы вам
эти пилюльки.
Но уж если они не подействуют тоже —
Знаете, что с вами будет?»

Я промолчал.

«Нет, молодой человек, отвечайте».

Ладно, решил я, отвечу.
Очень хотелось скорее оттуда убраться.

«Заворот кишок».

«Заворот кишок», — повторил он с улыбкой.

Потом повернулся к матери:
«А вы-то как, дорогуша?»
«Со мной все отлично, доктор»

Конечно, отлично...
Какала сколько хотела!
И мы выходили из кабинета...

«Славный он человек, наш доктор, верно?»

Не отвечаю.

«Правда ведь, славный?»

«Да».

Но мысленно я произнес другое:
Да, он-то способен какать.
По нему это было видно.
Короче, какал весь мир, — только я
Изнутри был скручен в соленые крендельки!

А после мы шли по улице.
Я глядел на людей, проходивших мимо,
И у каждого из прохожих была задница.

«Я только их задницы и замечал, —
Сказал он, —
Это было ужасно».

«Должно быть, ваше детство
Напоминало мое», — говорю.

«Мне почему-то от этого совершенно не легче», —
Сказал он.

«Мы оба должны это преодолеть», —
Говорю.

«Я пытаюсь», — он отвечал...

Конец эпохи

Все вечеринки
В моем доме
Портило рукоприкладство.
Мое

Это-то их
И привлекало —
Будущих
Писателей,
Их
Будущих
Женщин.

Писатели?
Женщины?
Вечно я слышал,
Как они
Шепчутся
По углам:
«Когда он
Полезет в драку?
Он

Лезет в драку всегда!»
Мне нравились
Начала
И середины
Моих вечеринок.

Но всякий раз,
Когда ночь
Подплывала к утру,
Что-то —
А может, кто-то —
Приводил меня
В дикую ярость.

И тогда я
Хватал за грудки
Какого-нибудь парня
И вышвыривал в дверь
Прямо
С крылечка.

Так было
Проще всего
Избавиться
От гостей.

Ну вот,
А однажды ночью
Я
Твердо решил,
Что
На сей раз
Выдержу
До конца
Без всяких
Бурных Инцидентов.
Я
Как раз
В кухню
Входил —
Налить себе
Еще выпить,
И вдруг
На меня
Бросился
Сзади
Питер —
Владелец
Книжного
Магазина.

У хозяина
Книжного магазина
С головой
Было еще хуже,
Чем почти у всех остальных.

Он стиснул меня
В невозможном
Медвежьем
Захвате
Сзади, —
Должно быть,
Это безумие
Придало ему сил.

И покуда молокососы
В комнате рядом
Толковали на все лады
О способах
Спасения мира,
Меня
Убивали.

Я думал — все,
Мне конец.
Яркие вспышки
Света
Сверкали в глазах.

Я больше
Не мог дышать.
Я чувствовал:
Сердце мое
Бешено бьется,
В висках стучит.

Как зверь,
Попавший в капкан,
Я собрал
Последние силы,
Обхватил его
Шею
Руками,
Согнулся,
Понес его
На себе.

Вбегаю
В кухню.
В самый
Последний
Момент
Голову
Низко склоняю —
И бью его
Головой
О кухонную стену.

Я постоял
Минутку,
Поднял его,
Отнес
В соседнюю
Комнату

И скинул
Там
На колени
К его подружке.

И там,
Под надежной защитой
Ее юбки,
Питер, владелец
Книжного магазина
Пришел в себя
И заплакал (да, он взаправду
Лил слезы):

«Хэнк сделал мне БОЛЬНО! БОЛЬНО!
А я же всего лишь шутил!»
Со всех концов комнаты
Понеслись
Возмущенные крики:

«Ну ты и УБЛЮДОК,
Чинаски!»
«Питер книги твои продает,
Он их
Выставляет в витрине!»

«Питер тебя ЛЮБИТ!»

«Так, — говорю. — А ну, все на выход!
ЖИВО!»

Ясно,
Они удрали,
По пути
Обсуждая друг с другом,
Как они возмущены,
Каким полны отвращеньем.

А я
Запер дверь
За ними,
А после
Выключил
Свет,
Взял
Банку пива —
И просто
Сидел
В темноте
И пил
В одиночку.

И это
Понравилось
Мне
Настолько,
Что
С этого
Вечера
Я
Только так
И живу.

Никаких
Вечеринок больше!

Надо заметить,
С тех пор
Писать у меня
Получается много лучше.

Да все
Получается лучше.
А почему?

Надо уметь
Избавляться
От лживых дружков
И от подлипал,
Покуда
Они
Тебя не сгубили!

Читать далее